Кладовая солнца –
сказка и быль.

Сказка-быль «Кладовая солнца», написанная Михаилом Пришвиным в 1945 году в традиции литературной сказки ХХ века, основана на взаимодействии «сказки» и «были», синтезе конкретно-бытового и мифологического, создающем уникальный хронотоп – одновременно полный примет современной жизни, реальности конкретного исторического времени и мифопоэтический, сказочный.

Значение литературной (философской) сказки в культуре, начиная с конца 18 века общеизвестно – интерес писателей к сказке, написанной одновременно и для детей и для взрослых, от «Черной курицы» А. Погорельского до «Синей птицы» М. Метерлинка и «Маленького принца» Антуан де Сент-Экзюпери и далее к сказкам советских и зарубежных писателей ХХ и ХХ1 века, продолжает расти. В русле культурной традиции литературы ХХ века* Пришвин «задался целью написать современную сказку» со сказочным содержанием настоящего дня.

* Метареализм (metarealism) – художественно-интеллектуальное течение 1970-х – 1990-х гг. в России. То, что в искусстве обычно называют «реализмом» – это реализм всего лишь одной из реальностей, социально-эмпирической. Метареализм – реализм многих реальностей, связанных непрерывностью метаболических превращений. Есть реальность, открытая зрению муравья, и реальность, открытая блужданию электрона, и реальность, свёрнутая в математическую формулу, и реальность, про которую сказано: и горний ангелов полёт. Метареальный образ, метаморфоза, метабола – способ взаимосвязи всех этих реальностей, утверждение их растущего единства.

Метареальный образ не просто отражает одну из этих реальностей (зеркальный реализм), не просто сравнивает, уподобляет (метафоризм), не просто отсылает от одной к другой посредством намёков, иносказаний (символизм), но раскрывает их подлинную сопричастность, взаимопревращение, достоверность и неминуемость чуда. «Я знаю кое-что о чудесах: они как часовые на часах» (О. Седакова). Чудеса блюдут законы иной реальности внутри этой, образ становится цепью метаморфоз, охватывающих Реальность как целое, в её снах и пробуждениях, в её выпадающих и связующих звеньях. Приставка «мета» прибавляет к «реализму» то, что сам он вычитает из всеобъемлющей Реальности». Дар слова. Еженедельный лексикон Михаила Эпштейна. №122(175).

Возможно, когда-нибудь сказка Пришвина займет место среди произведений ряда писателей, бывших предтечами того направления в литературе, которое теперь получило название метареализма.

«Кладовая солнца» тяготеет к мифу, она далека от волшебной сказки, но в ней имеется ряд реликтовых признаков традиционного сказочного жанра: росстань, развилка — выбор пути, один из которых ведет к погибели; поиск места, где никто не бывал, путь к которому неизвестен; болотные елочки своей формой и птицы своим криком, предостерегающие мальчика от беды; его гибель, спасение, подвиг, победа и явление героя.

Блудово болото в сказке-были — это иное пространство и иное время, это мифологический (сказочный) живой мир, в котором каждое существо живет для себя, но участвует в жизни целого, в котором всё взаимосвязано, всё знает друг о друге и о том, что происходит вокруг. Митраша и Настя входят в мир, где пространство и время образуют особое единство — хронотоп Блудова болота и Звонкой борины, в котором теперь будет проходить их жизнь. В этом мире два центра — клюквенная палестинка и Слепая елань, вокруг них и разворачивается действие.

Все происходящее — от воя непобедимого волка Серого помещика до поиска собакой Травкой своего хозяина, от каждого слова Митраши и Насти до стона сплетенных деревьев — отдается, окружающей в реальности окружающей природы, наполняется смыслом, связывается с вечностью. Важную роль в жизни Блудова болота играют мифологемы ветра и воды: деструктивная роль ветра ограничивается безразличием к происходящему — ветер равнодушно разносит по Блудову болоту птичьи крики, вой волка и собаки; а Слепая елань — вода оказывается границей жизни и смерти. Так начинается в сказке-были взаимодействие двух реальностей: повседневной и мифологической, были и сказки.

* «18 Июня 1945. Фильм Диснея «Бемби» чем больше проходит времени, тем ярче, благородней выступает в памяти. Это искусство родилось, когда умер, истощив все свои силы, натурализм и передал все, чего он достиг, реализму. Натурализм, это когда художник думает, что мир существует независимо от личности художника, и значит надо изображать его таким, каков он есть сам по себе. Реализм действительность понимает как взаимоотношение натуры и личности человека. Практически для художника реализм открывает сравнительно с натурализмом новые возможности. Так, например, натурализм не допускает возможности разговора животных, растений, камней между собой и с человеком: это «ненатурально». Реализм, понимающий, что сама натура есть что-то вроде зеркала, в которое смотрится человек, относя эти разговоры как догадки к самому человеку, пользуется этими догадками, не выходя из границ «натурального». В моей сказке «Кладовая солнца» изображение природы, отталкиваясь от символизма Киплинга («Джунгли»), сходится со смелым реализмом Диснея. Мне остается только теперь более сознательно работать в эту сторону.»

Заглавие сказки-были, будучи, с одной стороны, конкретным обозначением торфяного болота (кладовой солнца), с другой стороны, ассоциируется с «кладовой» неисчерпаемой души Всего человека, и Солнцем, дающим жизнь и имеющим в реальной жизни, быть может, единственную аналогию – любовь. Образ лесника Антипыча, который не только выражает в сказке идею всечеловека, но и сам является всечеловеком, определяет смысловое содержание мифа.

* «Весьчеловек – это не я и не ты, идущий по улице, и не ты, едущий в трамвае. Это Ты, Господи, наполняющий Собою весь мир». Пришвин М.М. Дневники. 1944-1945. М.: Новый Хронограф, 2013. С.511). Ср. также: слова св. Григория Нисского, который наиболее ясно высказывался относительно природы Адама как Всечеловека (пер. архим. Киприана Керна): «Имя сотворенному человеку дается не как какому-либо одному, но как вообще роду»; «В одном теле была сообъята Богом всяческих полнота человечества... поэтому целое наименовано одним человеком». Св. Григорий видит в «Адаме» идею человечества, но это не отвлеченная идея, а конкретная реальность, универсальная природа. Индивидуумы же являются только ипостасями ее, отличными по своим свойствам» Арх. Киприан. Антропология св. Григория Паламы. Париж, 1950, с. 160)

«Кладовая солнца» начинается былью – описанием трудной жизни Митраши и Насти в годы войны. Осиротевшие дети, стараясь вести себя в точности как некогда мать и отец, справляются со своим большим хозяйством, и в дружбе их царит «прекрасное равенство». Их жизнь просто и органично связана с природой. Однако полученный в наследство от родителей и принятый как простая и ясная истина образ жизни не выдерживает испытания, возникающего, как только дети покидают привычный, до мелочей знакомый, устроенный родителями домашний мир и попадают в Блудово болото.

По пути в разговоре с Настей Митраша то и дело вспоминает отца: каждая его реплика начинается словами «отец говорил». Митраша идет по болоту уверенно, будто не один, а с отцом. От отца он все знает, и в словах «отец говорил» для него заключена истина, не требующая никаких доказательств. Настя, напротив, чувствует себя беззащитной и слабой перед «неминучей силой погибели» в болоте.

Природа встает перед ними в своей могучей силе. Все в этом мире живет единой жизнью: стон сплетенных деревьев вызывает отклик собаки, лисицы, волка и зайца – ветер разносит по Блудову болоту их вой, «ему все равно, кто воет». Мифологема ветра играет в сказке-были очень важную роль: деструктивная роль ветра определяется безразличием к происходящему – ветер равнодушно разносит по болоту птичьи крики, вой волка или собаки, крик Насти. Это ветер замутил прекрасное утро, когда все живое с напряжением ожидает восхода «великого солнца». Природа принимает Митрашу и Настю: «Борина Звонкая охотно открыла детям свою широкую просеку». Они оказались не просто в лесу или в болоте, а в ином мире, который впустил их в совершающуюся здесь жизнь, и отныне каждый их поступок связывается с реальностью более значительной, чем реальность их прежней, обыденной жизни. Ведь даже великое солнце «со всеми его живительными лучами» закрылось серою хмарью», когда дети, поссорившись, разделились и пошли каждый своей тропой.

Чередование событий в природе соответствует развитию спора между детьми, и это ритмическое соответствие свидетельствует о единстве жизни, подтверждая реальность той связи, которая возникает между детьми и природой. Солнце скрылось, ветер рванул, застонали сплетенные друг с другом деревья, ворон догнал и долбанул косача, а мы чувствуем: что-то случится у этих маленьких людей, вернее, уже случилось: Митраша и Настя, разделенные разным отношением к отцовским словам, разошлись и разными тропами пошли в глубь Блудова болота.

В споре о том, каким путем идти им за клюквой, Настя говорит так: «Отец нам сказки рассказывал, он шутил с нами. И, наверно, на севере вовсе и нет никакой палестинки». В словах девочки сказка – просто заманчивый вымысел, который не имеет отношения к реальности повседневной жизни. Но в памяти Митраши слова отца о палестинке совсем другие: «Держите все прямо на север и увидите – там придет вам палестинка, вся красная, как кровь, от одной клюквы. На этой палестинке еще никто не бывал». В этих словах угадывается как будто тайный наказ отца свои детям: «идите все прямо», «там придет вам палестинка» – придет? как награда? как чудо? и так важно, что на ней «еще никто не бывал». Может быть, отец-то говорил просто о клюкве, но у Митраши это осталось как мечта. Тут и трудный путь – Слепая елань, где погибло много «и людей, и коров, и коней»; тут и «чудесная», как называет ее Митраша, палестинка: непременно дойти, достигнуть этим путем, а не той тропой, «куда все бабы за клюквой ходят». «Мы должны идти по стрелке, как отец нас учил», – говорит Митраша. «Достигнуть» становится даже не мечтой, а долгом, который ставит перед собой сам человек.

Дважды на своей тропе должна была бы вспомнить о Митраше Настенька: когда заблудилась – о Митрашином компасе, и как только неожиданно вышла на ту самую палестинку. Но вопреки их прежней дружбе – то есть вопреки законам обыденной реальности, вопреки вековечному, глубокому, родовому, что связывало ее с братом – не вспомнила: ее душа незаметно слилась с жизнью самого леса, где каждый живет сам для себя. Настя ползет по болоту, собирая клюкву, «вся мокрая и грязная – прежняя Золотая курочка на высоких ногах». В осиннике лось спокойно обирает осинку и не пугается девочки, смотрит на нее, как на всякую ползающую тварь, и за человека ее не считает. Лось не узнал в ней человека, а собака Травка не узнала в ней своего хозяина – лесника Антипыча, которого она ищет, пытается узнать в каждом человеке и который, в ее понимании, «вовсе не умирал, а только отвернул от нее лицо свое».

Неожиданно дернув клюквенную плеть у пня, на котором лежала огромная ядовитая гадюка, Настя вдруг очнулась. Ей представилось, что «это она сама осталась на пне и теперь вышла из шкуры змеиной и стоит, не понимая, где она». Увидев полную клюквой свою корзину, она все вспоминала: «брат голодный, и как она забыла о нем, как она забыла сама себя и все вокруг», – снова посмотрела на гадюку и пронзительно закричала: «Братец, Митраша!»

Лирическое отступление-притча проливает свет на происходящее: «Ах, ворон, ворон, вещая птица! Живешь ты, может быть, сам триста лет, и кто породил тебя, тот в яичке своем пересказал все, что он тоже узнал за свои триста лет жизни. И так от ворона к ворону переходила память обо всем, что было в этом болоте за тысячу лет. Сколько же ты, ворон, видел и знаешь, и отчего ты хоть раз не выйдешь из своего вороньего круга и не перенесешь к сестре на своих могучих крыльях весточку о брате, погибающем в болоте от своей отчаянной и бессмысленной смелости! Ты бы, ворон, сказал им…»

В этой маленькой притче скорбь о какой-то потере в природе, вызов личности, преодолевающей родовую память, ожидание небывалого усилия: «ты бы, ворон, сказал им» – ожидание слова. Последняя фраза обрывается. «Дрон-тон» – «урви чего-нибудь» – перекликнулись вороны, погасла притча, но остался ее ясный смысл: невозможно было «бедной Насте» вспомнить о брате, она еще раньше, не веря в «чудесную палестинку», что-то очень важное в себе потеряла. «Очень даже будет глупо нам по стрелке идти – как раз не на палестинку, а в самую Слепую елань угодим», – говорит она. Но слова девочки вовсе не кажутся верными после Митрашиных слов об отцовской палестинке. А отцовские, сказочные, живые, действуют, определяя поступки и Митраши, и Насти.

Что же так страшно предстало Настеньке в облике ядовитой гадюки? Что с ней произошло и что значит «забыла сама себя и все вокруг»? Может быть, то неверие в палестинку, которое пустила в свою душу девочка, так далеко увело ее и разделило с любимым братцем Митрашей? И вот теперь она опомнилась, увидела свою душу без любви и ужаснулась. Нет, стать прежней Золотой курочкой невозможно: свет притчи о вороне, вызывающий личность к действию, коснулся девочки: любовь требует личных усилий, и к естественному, само собой разумеющемуся родовому чувству просто так уже никогда не вернуться.

Так один за другим нарушаются и перестают действовать, как оказалось, весьма условные законы повседневной реальной жизни. Их вытесняют и начинают парадоксально действовать, создавая иную реальность, законы совсем другие, связанные с глубиной жизни, с ее смыслом, с тайной личности.

Действие сказки разворачивается в двух мирах: хронотоп реальной жизни Митраши и Насти теперь с очевидностью вытесняется мифологическим (сказочным) хронотопом. В самом деле, всего несколько часов прошло с тех пор, как дети ранним утром вошли в лес, но Настя прожила огромное, неизмеримое часами время, и именно оно становится реальным: вечность промелькнула между тем мгновением, когда Настя говорила, что отцовской палестинки вовсе нет, и моментом, когда она на этой палестинке закричала «Братец, Митраша!» Обнаруживается сказочный гиперболизм времени (М.Бахтин): с временем что-то происходит – оно пролетает и одновременно растягивается, так как вмещает совершенно новые смыслы. И для Насти, и для читателя, астрономическое время исчезает.

Реальность иного, неизмеримого часами времени связана и с Антипычем. Он существует в сказке-были только в памяти Травки и в воспоминаниях геологов, от имени которых и ведется рассказ. Но Травка ищет Антипыча, для нее он «не умирал, а только отвернул лицо свое» его нужно и можно найти.

Одинокий старый лесник и его собака Травка, единственный верный друг, которому он «перешепнул» слова о «большой человеческой правде». Умирая, не человеку, а собаке доверил он нести эти слова как главную нажитую им мудрость, и можно лишь предполагать, догадываться, что это были за слова. Так с интонацией предположения и догадки они и появляются в сказке. Как обещал геологам, так и сделал: «И мы думаем: эта правда есть правда вековечной суровой борьбы людей за любовь».

Эти слова структурируют мир Блудова болота: с одной стороны «большого полукруга» Блудова болота несется «печальный плач», «живой стон», «призыв к себе нового человека», «собачья молитва» Травки; с другой – вой волка Серого помещика, злейшего врага человека. Мир Блудова болота становится ареной борьбы добра и зла. И в душах двух маленьких детей, Митраши и Насти, идет невидимая борьба «за единство самого человека» – всечеловека, который «всегда глядит через каждого», «переливается во всем своем разнообразии», порой собирается в одном лице – и «тогда забудешь о времени, и как будто в этом лице весь-человек». Именно так и происходит – весь-человек собрался в лице Антипыча, и время исчезло.

Для Травки все люди были как два человека: один – Антипыч, другой – враг Антипыча с точно таким же лицом. Для того чтобы соответствовать Антипычу-всечеловеку, недостаточно просто иметь человеческий облик, или даже быть хорошим человеком, как Настя. Лицо Антипыча, в отличие от его врага, в понимании Травки, должно выражать что-то очень значительное, самое главное. И своим вернейшим собачьим чутьем Травка узнает Антипыча в Митраше.

Теперь не притча, а народная поговорка-поучение Антипыча – «Не знавши броду, не лезьте в воду» – освещает смысл происходящего с Митрашей. Из глубины народной мудрости приходит понимание: сколько нужно нажить человеку, чтобы не просто безрассудно и смело идти к своей мечте, но и исполнить ее в своей жизни. Тропа Митраши свернула, а стрелка продолжала показывать прямо – и нужно было решать по-своему, отступив от того, что отец говорил… но Митраша упрямо пошел вперед по стрелке – к Слепой елани, и его, тонущего в болоте, увидела Травка. «Скорее всего, это Антипыч», – подумала она.

Новое лирическое отступление уничтожает границу между художественным миром сказки-были и человеческим миром, в котором пребывает читатель – к нему и обращается автор: «Вы помните, бывало ли с вами так? Бывает, наклонишься в лесу к тихой заводи ручья и там, как в зеркале, увидишь: весь-то человек, большой, прекрасный, как для Травки Антипыч, из-за твоей спины наклонился и тоже смотрится в заводь, как в зеркало. И так он прекрасен там, в зеркале, со всею природой, с облаками, лесами, и солнышко там внизу тоже садится, и молодой месяц показывается, и частые звездочки».

Тот же весь-человек, как Травке Антипыч, показался в реальной жизни – соединяются оба мира в едином образе божьего мира, и весь-человек «большой и прекрасный» в зеркально удвоенном водной гладью круглом мире, где небо с облаками и звездочками и вверху и внизу – не то человек в природе, не то природа в нем.

Травка спасает Митрашу и этим действием любви вводит его в лик всечеловека-Антипыча. И он, спасенный, сразу становится сильным и молодым Антипычем. Происходит мгновенное, чудесное превращение мальчика в героя, в прекрасного Антипыча, и герой убивает волка Серого помещика, о котором отец говорил, что его «убить невозможно». Прежде это было для Митраши неоспоримо, а теперь стало возможно и даже легко. И это не измученный борьбой за жизнь в болоте мальчик убивает Серого, а сильный герой: «нереальное» не вызывает сомнений, оно – правда, или «еще как бы лучше ее» (Гоголь). Превращение Митраши в молодого Антипыча, а Насти в ползающую тварь не разрушает жизнь в ее обыденности, но выявляет на самом деле существующую в ней глубину.

С раннего утра, с того момента, как дети вошли в лес, начинается в сказке движение природы – «мучительное и прекрасное» – к человеку, к слову, к соединению. И своим встречным вниманием человек обнаруживает таящееся в лесных звуках слово.

«Мы, охотники, давно, с детства своего слышим эти звуки, и знаем их, и различаем. Мы радуемся и хорошо понимаем, над каким словом все они трудятся и не могут сказать. Вот почему мы, когда придем в лес на рассвете и услышим, так и скажем им, как людям, это слово: "Здравствуйте!" И как будто они тогда тоже обрадуются, как будто тогда они тоже все и подхватят чудесное слово, слетевшее с языка человеческого. И закрякают в ответ, и зачуфыкают, и зашваркают, и затэтэкают, стараясь всеми голосам этими ответить нам: – Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!»

Мотив движения природы к человеческому миру выражается в разных образах: судьба сплетенных деревьев, которые стонут, как живые существа; птицы, болотные елочки-старушки, которые – кто своей формой (елочки), кто криком (чьи вы? жив, жив), кто действием - зловещим кружением над головой мальчика (вороны) – становятся участниками происходящего в Блудовом болоте, выбирая добро или зло, участвуя либо в спасении мальчика, либо ожидая его погибели. И такую удивительную возможность открывает притча «Ах, ворон, ворон» и так освещают жизнь слова, которые Антипыч перешепнул Травке.

Так движение природы и человека навстречу друг другу подошло к своей высшей точке во встрече Травки с Митрашей и – на мгновение – воплотилось: «И вдруг… Ни гром, ни молния, ни солнечный восход со всеми победными звуками, ни закат с журавлиным обещанием нового прекрасного дня – ничто, никакое чудо природы не могло быть больше того, что случилось сейчас для Травки на болоте: она услышала слово человеческое, и какое слово!»

Что же это было за чудесное слово? Оно решило судьбу Травки (помогло ей найти Антипыча) – и Митраши (спасло его от гибели). Мальчик назвал имя собаки – имя , мгновенно отличившее ее от всех других существ Блудова болота. Так движение к слову в момент встречи собралось в имени, в лице, и слово стало делом – спасением.

* Имя – это слово, которым зовут, означает личность. Толковый словарь живого великорусского языка. Сост. В. И. Даль.

Митраша «незаметно для всех… стал переменяться и за следующие два года войны вытянулся, и какой из него парень вышел – стройный и высокий. И стать бы ему непременно героем Отечественной войны, да вот только война-то кончилась».

Возвращается быль – сливаются времена, и хотя внешняя жизнь детей идет по-прежнему, но за уверенностью в том, что Митраша стал бы на войне непременно героем, и за простым Настиным поступком – она отдала всю свою клюкву в детдом ленинградским детям – стоят уже не упрямый Мужичок-в-мешочке, и не умная Золотая курочка (как прозвали их в деревне), а нажившие свое личное поведение дети, которые никогда не забудут этот длинный день своей жизни.

Так создается единство художественного мира «Кладовой солнца», в котором все персонажи невидимо связаны глубиной общей человеческой жизни, и потому их поведение создает некую «символическую реальность». В «Кладовой солнца» сосуществуют реальность леса, реальность жизни и смерти (Антипыч), реальность собачьей верности (Травка), реальность Митраши и Насти, реальность птичьего крика и формы деревьев, поведения всех обитателей леса, суровая реальность болота с гибельной еланью. И все эти реальности вступают во взаимодействие, из которого вырастастает новое единство: сквозь реальность «были», не разрушая ее, проступают знаки иной – глубокой, сложной и прекрасной жизни И возникает особый пришвинский жанр: сказка-быль.