Пришвин о Гитлере и войне
Не могу с большевиками, потому что у них столько было насилия, что едва ли им уже простит история за него. И с фашистами не могу, и с эсерами, я по природе своей человек непартийный, и это необязательно – быть непременно партийным. Я верю, но веру свою никому не навязываю.
В последнее время то и дело вспыхивает полемика по поводу вырванных из контекста строк из предвоенного Дневника Михаила Пришвина. Мне, как одному из публикаторов Дневника, хотелось бы отметить, что с 1939 года страна живет в рамках «Договора о дружбе и границе между СССР и Германией» (пакт Молотова-Риббентропа). И главное, удивляет абсолютная убежденность в том, что у каждого должны были рождаться только правильные мысли, причем правильные с нашей, современной точки зрения, не допускающей сомнений в своей правоте.
Представить себе, что в 1930-е годы Пришвин, европейски образованный человек, современник Мережковского, Розанова, Ремизова, Блока, ежедневно рискуя жизнью (чемоданчик с бельем у него наготове, ибо никто застрахован не был), ведет тайный дневник, в котором размышляет о современной ситуации в стране и мире не в системе бинарного мышления, а сложно, противоречиво и, главное, свободно, сейчас совершенно невозможно.
Представить себе, что в 1930-е годы Пришвин, европейски образованный человек, современник Мережковского, Розанова, Ремизова, Блока, ежедневно рискуя жизнью (чемоданчик с бельем у него наготове, ибо никто застрахован не был), ведет тайный дневник, в котором размышляет о современной ситуации в стране и мире не в системе бинарного мышления, а сложно, противоречиво и, главное, свободно, сейчас совершенно невозможно.
Все послереволюционные годы Пришвин не борется против власти, но стоит на страже своего дела, писательства — и именно это оказывается борьбой, поскольку государство как раз стремится подчинить себе и самого писателя, и его творчество. Пришвин не пишет на заказ и никак не вписывается в общепринятые нормы, в агитационно-пропагандистский канон, в утвержденные рамки социалистического реализма: его тексты оппозиционны по стилю.
Он находится в оппозиции к вещам гораздо более существенным, более глубоким, чем сиюминутное, проходящее. Он не проклинает и не воспевает — он на страницах дневника размышляет, не боится сомнений, не лжет себе и своему будущему читателю.
Вот запись, фрагмент которой вызвал полемику:
Он находится в оппозиции к вещам гораздо более существенным, более глубоким, чем сиюминутное, проходящее. Он не проклинает и не воспевает — он на страницах дневника размышляет, не боится сомнений, не лжет себе и своему будущему читателю.
Вот запись, фрагмент которой вызвал полемику:
11 Июня 1940
Немцы подошли к Сене. Мне почему-то приятно, а Разумнику неприятно, и Ляля тоже перешла на его сторону. Разумник потому за французов (мне кажется), что они теперь против нас, как в ту войну стоял за немцев — что они были против нас (хуже нас никого нет). А Ляля потому против немцев теперь, что они победители, и ей жалко французов. Я же, как взнузданный, стоял за Гитлера. Но в сущности я стоял за Гитлера по упрямству, по чепухе какой-то. На самом деле единственное существо, за кого я стоял — это Ляля. Я дошел в политике до этого: «за Лялю!». И мне вовсе не совестно, потому что довольно было всего — будет, пора! не за Гитлера, не за Англию, не за Америку — за одну единственную державу* стою, за Валерию. (*держава — (ст.слав. поэтич.) сильное независимое государство, страна.)
Немцы подошли к Сене. Мне почему-то приятно, а Разумнику неприятно, и Ляля тоже перешла на его сторону. Разумник потому за французов (мне кажется), что они теперь против нас, как в ту войну стоял за немцев — что они были против нас (хуже нас никого нет). А Ляля потому против немцев теперь, что они победители, и ей жалко французов. Я же, как взнузданный, стоял за Гитлера. Но в сущности я стоял за Гитлера по упрямству, по чепухе какой-то. На самом деле единственное существо, за кого я стоял — это Ляля. Я дошел в политике до этого: «за Лялю!». И мне вовсе не совестно, потому что довольно было всего — будет, пора! не за Гитлера, не за Англию, не за Америку — за одну единственную державу* стою, за Валерию. (*держава — (ст.слав. поэтич.) сильное независимое государство, страна.)
В этой записи — в целом не серьезной, почти шуточной — Пришвин приходит к оппозиции: «война-любовь». Он против войны как таковой и стоит «не за Гитлера, не за Англию, не за Америку», а за державу*, в которой царит Любовь. Как бы ни рассматривать эту запись, трудно не признать, что смысл ее именно в этом.
После 22 Июня записи в Дневнике, конечно, меняются, но проще не становятся — Пришвин продолжает писать без всякой «политкорректности»… До начала войны еще целый год, пока за любовь, но, кроме того, Пришвин стоит за страну, которая в данный момент является союзником СССР — а Разумник за страну, которая против. Они оба не приемлют сталинизма, но Пришвин не может быть за Англию, он понимает — и это тяжелейшее мучительное для него чувство: за Сталиным Россия.
После 22 Июня записи в Дневнике, конечно, меняются, но проще не становятся — Пришвин продолжает писать без всякой «политкорректности»… До начала войны еще целый год, пока за любовь, но, кроме того, Пришвин стоит за страну, которая в данный момент является союзником СССР — а Разумник за страну, которая против. Они оба не приемлют сталинизма, но Пришвин не может быть за Англию, он понимает — и это тяжелейшее мучительное для него чувство: за Сталиным Россия.
Из дневника 1938–1941
22 Сентября 1938
И Бранд вел людей к невозможному… (Ибсен). И все насильники непременно идейные (и Гитлер, и Ленин), и в их идеях счастье в будущем, а в настоящем смерть.
И Бранд вел людей к невозможному… (Ибсен). И все насильники непременно идейные (и Гитлер, и Ленин), и в их идеях счастье в будущем, а в настоящем смерть.
20 Ноября 1939
Вечером из беседы со всезнающим человеком почувствовал, в какой беде наша страна и как закрыт для нас глухо горизонт лучшего. Первоначальная радость, что мы горе переживаем с Германией и вместе с ней выберемся, теперь сменилась унижением: в лучшем даже случае она будет есть карасей со сметаной, а мы с постным маслом, а скорее всего, вовсе без масла. Говорят, что будто бы Англия с Германией помирятся… Как это ужасно, жить, ничего не зная.
Вечером из беседы со всезнающим человеком почувствовал, в какой беде наша страна и как закрыт для нас глухо горизонт лучшего. Первоначальная радость, что мы горе переживаем с Германией и вместе с ней выберемся, теперь сменилась унижением: в лучшем даже случае она будет есть карасей со сметаной, а мы с постным маслом, а скорее всего, вовсе без масла. Говорят, что будто бы Англия с Германией помирятся… Как это ужасно, жить, ничего не зная.
26 Июня 1941
Весть о войне всех ударила в лоб и всех оглушила, и вот пятые сутки уже мы хотим прийти в себя и не можем. Смутные дни. Но сегодня, на пятые сутки кто-то сказал: – А если немцы вот уже пятые сутки не могут продвинуться, то, значит, трудно… К этому кто-то напомнил о рассказе пленного немца. И вроде как бы зашевелилась надежда на спасение. И прежние пустые «патриотические» слова о доблестной Красной армии получили живой смысл.
Весть о войне всех ударила в лоб и всех оглушила, и вот пятые сутки уже мы хотим прийти в себя и не можем. Смутные дни. Но сегодня, на пятые сутки кто-то сказал: – А если немцы вот уже пятые сутки не могут продвинуться, то, значит, трудно… К этому кто-то напомнил о рассказе пленного немца. И вроде как бы зашевелилась надежда на спасение. И прежние пустые «патриотические» слова о доблестной Красной армии получили живой смысл.
26 Июня 1941
Если оглянуться на весь период советского коммунизма, то окажется, что весь этот коммунизм, как и старая народно-крестьянская община, продиктованы государственной необходимостью и значение их не более как принудительной силы.
Вот почему на первое время после возможной победы нам будет непременно легче: по миновании близкой военной опасности не будет такой большой необходимости в принудительной силе. Второе, почему будет легче, – это что на некоторое время будут держать голос фронтовики, третье, – что к нашей дикой революции присоединятся культурные народы и смягчат жестокость коммунизма.
Если оглянуться на весь период советского коммунизма, то окажется, что весь этот коммунизм, как и старая народно-крестьянская община, продиктованы государственной необходимостью и значение их не более как принудительной силы.
Вот почему на первое время после возможной победы нам будет непременно легче: по миновании близкой военной опасности не будет такой большой необходимости в принудительной силе. Второе, почему будет легче, – это что на некоторое время будут держать голос фронтовики, третье, – что к нашей дикой революции присоединятся культурные народы и смягчат жестокость коммунизма.
5 Июля 1941
Отправил в «Правду» «Моему другу на фронт». Встреча с Рыбниковым, Кристи, Раттай и др. Все стали патриотами, пройдя через школу разумной коллективной работы по эвакуации. Рыбникову дорога Третьяковка, и, укладывая картины с другими художниками, он нажил в себе уверенность и решимость не давать сокровища русской культуры немцам. Откуда это взялось? Чудо! Случилось такое, чего никак нельзя было ожидать: весь народ поднялся. И ведь это старики. А молодежь поднимают бабьи слезы. Плачьте, женщины! лейте слезы, как можете: ни одна слеза ваша не пропадет даром. Я знаю по себе самому: именно эти слезы рождали во мне мужество. И как? А как дождь, этот небесный плач, поднимает силу земли, так в человеческой душе женские слезы…
Отправил в «Правду» «Моему другу на фронт». Встреча с Рыбниковым, Кристи, Раттай и др. Все стали патриотами, пройдя через школу разумной коллективной работы по эвакуации. Рыбникову дорога Третьяковка, и, укладывая картины с другими художниками, он нажил в себе уверенность и решимость не давать сокровища русской культуры немцам. Откуда это взялось? Чудо! Случилось такое, чего никак нельзя было ожидать: весь народ поднялся. И ведь это старики. А молодежь поднимают бабьи слезы. Плачьте, женщины! лейте слезы, как можете: ни одна слеза ваша не пропадет даром. Я знаю по себе самому: именно эти слезы рождали во мне мужество. И как? А как дождь, этот небесный плач, поднимает силу земли, так в человеческой душе женские слезы…
14-й день войны. По замыслу Гитлера в 14-й день должно было им взять Москву, а бои на Березине, за 700 – 800 верст от Москвы… Москва, как и Ленинград, потихоньку эвакуируются, и уверенно никто не скажет, что Москва не будет взята немцами. Но всякий знает, что Россия останется неразбитой страной и без Москвы, а немцы придут в Москву в существе своем разбитыми. Они и теперь разбиты, потому что их расчет был на ненависти к большевикам. В этом они просчитались, и сами информаторы их просчитались, потому что сами не понимали себя. С русским человеком произошло чудесное воскресение, кончается сектантское воспитание, необходимая государственная школа, и начинается народная жизнь...
Яна Гришина
